У одного альтиста было две причуды: он не мог спокойно пройти мимо иностранного автомобиля (бывших в те времена даже в Москве большой редкостью), и он всюду опаздывал, и потому носил в своем альтовом футляре здоровенный будильник – что, впрочем, ему нимало не помогало.

Играл он в камерном студенческом оркестре и трепетал перед его строгим руководителем, дирижером Терианом. На сей раз, оркестр давал особо важный концерт в Большом зале консерватории, аккомпанируя какой-то заезжей знаменитости, и альтист очень спешил: на репетицию он уже опоздал, теперь хоть бы на концерт успеть!

Вся площадь перед консерваторией была запружена блестящими консульскими иномарками. Кругом – милицейское оцепление. Застревая около каждой машины, заглядывая им окна и любуясь деталями, альтист медленно продвигался в сторону зала. Вдруг будильник в его футляре как затарахтит! Боже! он не успевает даже переоблачиться к концерту!

Чего ему взбрело к телефонной будке кинуться – останется загадкой. Так или иначе, в концерте ему участвовать не пришлось: блюстители порядка, несшие вахту у Большого зала, уже давно наблюдали за этим в высшей степени подозрительным молодым человеком с футляром и кофром, проявляющим нездоровый интерес к посольским машинам. А когда в его футляре что-то заверещало диким голосом, и он бросился к телефонной будке, где стал судорожно стягивать с себя брюки и менять на ходу одежду – тут уж у бдительных милиционеров не осталось никаких сомнений: террорист!
Ну, как тут было его не повязать!.. Взяли под белые артистичные руки – и в кутузку.

«В прошлом даже великие профессора консерватории занимались постановкой руки, потом им надоело, они стали заниматься только «искусством», а рукой обязали заниматься в училищах. Потом училищным педагогам это тоже надоело, и они переложили эту обязанность на школы. А теперь и школам надоело, и руками вообще никто не занимается.
Так что теперь все занимаются одним искусством, но уже без рук»…
Т.А.

Одному скрипачу все время не везло с таможней. Он уж привык, что его всегда шмонают чуть ли не до трусов и документы на его скрипчонку изучают с явным подозрением.
А тут попался таможенник какой-то еще неопытный. Разложил альтист перед ним все фотографии и документы, все честь честью – тут на скрипку, там на смычок. Взял таможенник в руки скрипку – и уставился на фото смычка. Долго глядит. Альтист молчит, и таможенник молчит. Видать, неловко ему признаться, что чего-то недопонял. Потом взялся за скрипку и фото смычка. И так, и сяк вертит – чувствует, что-то не так, но что? Вздохнул горько над непостижимостью мира – да и тяпнул штамп.

В Доме Звукозаписи записывают обо мне радиопередачу с интервью и отрывками из моих работ. Пока редактор беседует с моим другом Н. в маленькой комнатке с микрофоном, мне велено выйти в соседнюю аппаратную – такую же маленькую комнатушку, отделенную от первой стеклом и набитую всевозможными старыми магнитофонами и приборами непонятного назначения – по всей видимости, давно уже не функционирующими. С учетом словоохотливости Н., мне придется скоротать здесь по меньшей мере четверть часа. В аппаратной – никого. Мне скучно, и я начинаю осматривать прибор за прибором, щелкая различными рычажками и давя на какие-то кнопки без всякого видимого результата.

И вдруг ко мне врывается разъяренный редактор: до какой-то красной кнопки я все ж-таки добрался! Позади редактора – хохочущий Н.. Прокручивают запись, и мне становится ясна причина его смеха: как раз в тот момент, когда он пытался назвать меня своим «самым близким другом», его внезапно накрывает мощная волна реверберации, с невероятной скоростью унося куда-то далеко-далеко в горы: «он мой самый блиии…-лиии…-иии…»

Как-то репетируя с оркестром Первую сюиту Чайковского, где есть очень простая и печальная мелодия у виолончелей, Ростропович никак не мог добиться от музыкантов нужного звучания…
— Представьте, что эту мелодию играет любитель, допустим доктор, который вернулся после трудного рабочего дня домой, — сказал оркестрантам Ростропович. — Он поставил десять клизм, осмотрел восемь задних проходов и ему сейчас хочется отдохнуть. Он сидит и играет на виолончели страшно фальшиво, но получает от этого огромное удовольствие… Вот и вы, дорогие товарищи, играете столь же фальшиво, но с той разницей, что на ваших лицах удовольствия не видно…

Когда японцы посетили Московский Дом Звукозаписи, они все время ахали. Оказалось, они восхищались тем, что все эти допотопные аппараты еще работают: они решили, что находятся в музее звукозаписи.
Когда русские были с ответным визитом, японцы показывали им свою удивительную технику и все время добавляли: «Систа сесть!»
Наши специалисты долго гадали, что бы это могло означать. Пока им не разъяснили: «систа сесть» – знак высокого качества! Ведь русские, покупая в Японии одежду, постоянно задают вопрос: «чистая шерсть?»

Когда тот же оркестр Рождественского прибыл впервые на гастроли в Японию, случилось вот что: вечером концерт, а транспорт с контейнерам запоздал, значит – ни инструментов, ни одежды! С инструментами еще куда ни шло: японский оркестр любезно одолжил. А как быть со смокингами, платьями, обувью?
Японцы почесали свои затылки, сказали «холосё!», сняли мерки и совершили невероятное: через три часа оркестранты были во всем шикарном и новом, с иголочки, ошеломленные тамошней оперативностью и невероятным уровнем «ихней» цивилизации.

Публика принимала русских музыкантов, как всегда, на ура. После концерта, в ответ на горячую благодарность музыкантов, менеджер объявил ко всеобщему восхищению, что и смокинги, и концертные платья, и обувь музыканты могут оставить себе. И спросил, нет ли у них претензий к одежде.
«Нет, что Вы! – ответил за всех концертмейстер – Только вот, знаете, при широких движениях смычком под мышками немного тесновато…»
Японец тихо и немного застенчиво улыбнулся: конечно же, конечно, эта одежда не совсем годится для широких движений смычком! Ведь она – из похоронного бюро…
Борец за свободу

Весь персонал японского отеля обычно невидим – все убирается и подается, как по мановению волшебной палочки. Если же гостю доведется случайно на кого-то наткнуться, служащие низко склоняются в знак извинения и приветствия.
Увидев такую склоненную в приветствии японку и усмотрев в этом социальную несправедливость, один из наших лабухов потрепал ее по плечу: «Не надо, мамаша! Не унижайся!»

Так как советский музыкант заграницей гонорара не получал, единственной его возможностью заработать была экономия на суточных, поэтому он нигде никакой еды стоически не покупал, а все возил с собой. К примеру, для поездки моего отца в Африку много дней шла заготовка сухарей из сушившегося в духовке черного хлеба – для всех цирковых музыкантов, несколько огромных мешков, распиханных потом в контейнеры с ударными инструментами.
Точно также обстояли дела и в других оркестрах. Как-то раз руководимый блистательным Геннадием Рождественским оркестр Министерства Культуры (называемый в народе «оркестром культуры и отдыха» или же «оркестром имени культуры») переправлялся с одного острова Японии на другой на фешенебельном пароме. Целый полк вышколенных стюардов в белоснежных кителях, белых шапочках и белых перчатках помогал при выгрузке. Внезапно поднятый стюардом чемодан, принадлежащий одному из носителей прославленной русской культуры, лопнул у него в руках, и на глазах изумленных японцев из его недр на палубу выкатывались консервные банки, вываливались супы и сухари, щедро посыпаемые гречневой крупой…
Во всех странах с музыкантами разных советских оркестров происходила одна и та же история: стоило им, ублажив взыскательную зарубежную публику своими чарующими звуками, прийти с концерта и врубить одновременно во всех номерах гостиницы свои мощные кипятильники, как пробки не выдерживали, и гостиница надолго погружалась во тьму.
Даже гастролируя в провинциальном российском городке, музыканты и не думали травиться в столовках или тратиться на рестораны: они закупали пельменей на всю ораву и варили их с помощью того же кипятильника… где бы вы думали? – в туалетном бачке! Говорят, и чисто, и удобно: спускаешь воду – и все пельмени тут как тут, только маслица немного добавить, чтобы не слиплись…

Был в киевском оркестре тубист, здоровенный, как шкаф. Пригласил он двух своих дружков-духовичков отметить Пасху у себя в деревне на Припяти.
Отметили. С размахом.
На следующее утро продирают дружки глаза и слышат из репродуктора: хана, авария! Деревню срочно покинуть!
Пробуют они своего хозяина растолкать – ни в какую. Волочить? – да куда там, с места не сдвинешь! Короче, ничего тут не поделаешь – нацарапали они ему тогда дрожащими руками записку: «Уходи срочно! ЭВАКУАЦИЯ!» – и смылись.
Под вечер наш тубист просыпается. Голова гудит. Мужиков нет. Похмелиться нечем. Пытается прочитать каракули – буквы перед глазами так и прыгают, ни черта не понять: видно, руки не с той частотой дрожат, что у его дружков. Глянул случайно в окно, а там… Ёёёёёёё! Грузовики какие-то, люди в белых спецухах и респираторах туда-сюда бегают… Бросился снова к записке – и, наконец, с трудом разобрал: «Срочно уходи! ОККУПАЦИЯ!!!»
Ну, думает – всё, кранты: Третья Мировая началась! Америкашки высадились!
Приладил кое-как белую простыню к швабре, вышел с поднятыми руками и кричит на ломанном английском: «I am Russian музыкант! Don’t стрелять!»
Друзья его потом с трудом в психушке отыскали.
К слову сказать, на его организме радиация никак не отразилась – видно, водка спасла.

…Утренний воскресный концерт. Играют Пятую Чайковского, со знаменитым соло валторны – замечательной, «широкого дыхания» лирической мелодией. Валторнист готовится, облизывает губы – и понимает: после вчерашней попойки этими дряблыми улитками ему соло не сыграть!
Что делать? Осталось всего пара тактов до вступления. Вот сейчас, сейчас дирижер даст ауфтакт! А, была ни была!
Он отбрасывает валторну и, словно кинувшийся на амбразуру герой Александр Матросов, рванув на себе рубаху в порыве отчаянной отваги, как загорланит тему, перекрывая весь оркестр ¬– «Па-да-да лааа-дааа! Па-да-да лааа-дааа! Па-да-да лааа, да лааа, да лааа-дааа!..»